«Я не поймала ни одного плохого взгляда»

В одной из российских колоний. Фото: Юрий Тутов / ТАСС

Учитель школы при хабаровской колонии — о том, чему ее научила работа с заключенными

Евгения Кульгина

5 октября, 2015 14:32

8 мин

Людмила Горяинова с этого учебного года преподает историю в исправительной колонии № 3 УФСИН России по Хабаровскому краю, куда ушла из обычной средней школы. Корреспондент «Русской планеты» поговорила с ней в День учителя о ее учениках, рабочем дне за колючей проволокой и об ответственности школы за судьбы людей.

– Людмила Николаевна, как начинается ваш обычный рабочий день?

– Мы заходим в здание администрации колонии и ждем сопровождающего. У каждого входящего в колонию должен быть пропуск. Когда приходит сопровождающий, мы заходим в колонию по трое, двери закрываются. Потом, когда первые сдадут паспорт и сумки, заходит следующая партия. Туда нельзя брать ничего, даже телефон. Можно только то, что необходимо по работе. Потом еще один пропускной пункт, где нам дают тревожные кнопки, мы расписываемся в журнале. У каждого учителя есть своя тревожная кнопка, она маленькая, можно положить в карман. Когда на нее нажимаешь, на пульте срабатывает сигнал. Мне ни разу не приходилось нажимать. Люди, которые работают в колонии по 10 лет, говорят, что ни разу необходимости в этой кнопке у них не возникло.

– Как выглядит класс?

– Класс выглядит, как обычная заштатная, бедненькая-бедненькая школа. Обычный класс. Парты, столы, старые-старые стенды, совдеповские еще наверное, так как финансов не хватает. Ученикам там школа должна выдавать тетради, ручки, учебники. Но тетрадей, карандашей, линеек не хватает, ручки быстро теряются. В остальном все, как в обычной школе. Раздается звонок, заходят люди и садятся.

Первое впечатление мое было самым положительным: заключенные очень спокойные, вежливые. За месяц работы мне ни один не сказал плохого слова, я не поймала ни одного плохого взгляда. Они дисциплинированные: пишут, что им скажешь, вопросы задают.

Первое время я переживала по поводу того, как с ними общаться. Но они абсолютно обычные люди. Многих очень жалко. Я не знаю, хорошо это или плохо, но думаю о том, что, если люди там оказались, значит на это была причина. Хотя чувство сопереживания есть.

Людмила Горяинова. Фото из личного архива

– А как к ним работники колонии относятся?

– Некоторые считают, что заключенные ходят в школу только для того, чтобы получать пенсии. Им — сиротам или потерявшим кормильца — платят пенсии до 23 лет, если они обучаются в каком-либо учебном заведении, в том числе и в школе. С другой стороны, среди начальников есть те, кто заходит, интересуется успехами своих подопечных, спрашивает про оценки. Или заходят и объявляют, что осужденный такой-то получил пятерку.

– Расскажите о своих учениках.

– Есть там молодой человек, который, насколько я понимаю, хорошо учился в школе. Я не знаю, за что он попал в колонию, там не принято спрашивать, только если между делом. Но он выделяется умом, очень быстро все схватывает. С ним интересно, он задает хорошие вопросы.

Недавно пришел — насколько я поняла, по этапу — другой молодой человек, он задает философские вопросы о смысле жизни, много читает, старается найти литературу. Кто-то просит принести им книги на определенную тему.

Есть один парень, попавший в колонию за угон. У него должен родиться ребенок, а жена трех своих племянников взяла на опекунство, так как что-то случилось с ее семьей. Он понимает, что нужна помощь, и очень сожалеет, что оказался в заключении.

Есть еще человек, ему за 30 лет, он пел на концерте на День учителя. У них есть что-то вроде ансамбля с гитарой, клавишником и ударником. Ансамбль очень хорошо играет, и голос у него просто замечательный.

По списку у меня 15–16 учеников, но на самом деле приходит гораздо меньше. В колонии есть 8 класс (заочный), три 10-х класса, а потом из тех, кто «доживает», формируется один 12-й. А вообще есть люди с фактическим уровнем образования в три класса. Мне один молодой, 19-летний человек, помню, говорил: «Я в последний раз ходил в школу в третий класс». Поймите, там в основном люди с искалеченными судьбами, очень мало благополучных. Многие — дети-сироты, дети с одним родителем.

Сегодня они могут прийти одним составом, завтра — другим. В среднем возраст учеников — 20–30 лет, но приходят и более старшие, мы их не выгоняем. При этом есть костяк, который старается. В конце обучения они могут получить аттестат, у них также проходят экзамены — ЕГЭ. Заканчивают не все — не у всех хватает терпения, а кто-то освобождается и потом на воле заканчивает. Говорят, даже были случаи, что человек, освободившись, просил, чтобы на экзамены ему выписали пропуск в колонию. А куда им еще идти? Многие, кто лет пять сидит, говорят мне: «Мы не знаем, как там, на воле». Им очень интересно, они хотят об этом говорить: что там в магазинах, какие цены.

– Есть те, кто действительно хочет учиться?

– Их мало, но есть.

– Как к ним остальные заключенные относятся?

– Там свои отношения, на публику их не демонстрируют. К «мужикам» (в тюремной терминологии — обычным заключенным, не «главным» и не сотрудничающим с администрацией — Примеч. РП.) нормально относятся. Я не видела, чтобы к «красным» (тем, кто сотрудничает с тюремщиками — Примеч. РП.) плохо относились. За пределами школы у них, возможно, какие-то другие отношения.

– Учеба не считается чем-то зазорным?

– Нет, это дело каждого. Если кто-то хочет учиться, это его право. Есть заключенный, который ходит на английский каждый день, настолько ему хочется освоить язык.

– С вашими нынешними учениками вам тяжелее, чем с детьми в обычной школе?

– В каком-то смысле с ними легче. Потому что они взрослые и попали в такую ситуацию. Я считаю, что они ничего плохого больше не сделают — кто будет отягощать свою судьбу? Они, наоборот, стараются заработать поощрение. С другой стороны, есть и своя специфика: о чем-то можно спрашивать, о чем-то можно говорить, а что-то — табу. Это нужно учитывать.

– О чем нельзя говорить?

– О сроках и приговорах. Еще многие не хотят, чтобы их фотографировали. Мы хотели на школьный сайт выставить фотографии, но некоторые заключенные отказываются фотографироваться. Не хотят, чтобы друзья и родственники их видели. Говорят: «Никто не знает, что я здесь». Это колония, где все отбывают наказание в первый раз. Наверное, поэтому она не такая сложная.

– Лежит ли на бывших, детских учителях этих людей доля вины за то, что их бывшие подопечные оказались в колонии?

– Абсолютно точно. Есть вина и школы, и окружения, и социальных служб. Я к таким детям (в группе риска — Примеч. РП.) всегда относилась хорошо и старалась делать все, что в моих силах. К сожалению, у наших школ нет рычагов управления такими детьми и такими родителями. Мы только можем вести воспитательные беседы, ходить домой и уговаривать этого ребенка учиться. А вот реально повлиять на ту же маму, допустим, практически не можем.

– Каково главное отличие работы в обычной школе от работы с заключенными?

– Здесь роль учителя — несколько иная. Тут нужно не только научить, но еще и поговорить, может быть посочувствовать, сказать ободряющее слово и поверить в них. Слово «ответственность» приобретает для них здесь другой смысл. Теперь они, наверное, понимают, что их поведение было неправильным, что они не думали о своих близких, о мамах, женах, детях. Один молодой человек спрашивал меня о методах воспитания. У него гиперактивный ребенок, и он очень переживает, что, находясь здесь, не может на него оказать отцовское влияние. Я говорю: «В ваших силах теперь все изменить». Мне часто отвечают: «Конечно, я теперь буду жить по-другому».

ТЕГИ

поддержать проект

Для поднятия хорошего настроения, вы можете угостить наших редакторов чашечкой кофе

Маленькая чашка кофе